О взглядах и. канта и м.ф. квинтилиана на этические основы ораторского искусства

Лобанова Л.П.

кандидат филологических наук, доцент
Московский государственный университет
им. М.В. Ломоносова

 

Уже самой глубокой древности было присуще понимание того, что вся жизнь общества управляется речевыми действиями, которые в интересах его благополучного развития должны быть правильно организованы. Целям создания такой правильной организации речевых действий служили, в частности, все риторические школы античности, хотя и понимали риторику как предмет по-разному (о разных дефинициях риторики см. [14]). Сопоставление взглядов И. Канта и М.Ф. Квинтилиана на этические принципы ораторского искусства и риторики представляется полезным во-первых, для понимания развития этого вида искусства от античности до нового времени. Во-вторых, это полезно для понимания важности речевых действий и роли мнений в исторических процессах, которое было закреплено Французской революцией, о чем Я. Буркхардт писал: «Крестовые походы и Реформация показывают нам пример того, как духовные образования могут проявлять свою власть не только над отдельными классами, но и над целыми народами и эпохами. Но Революция распространяет воздействие такого рода власти гораздо шире – начиная с нее эта власть становится непрерывной. С тех пор в этом вопросе европейские страны проявляют свою солидарность. Но огромен и размах их колебаний; они заразительны в той мере, в какой возрастает скорость образования всяких связей и однородность европейского образования и ежедневной прессы. Последняя занимает наиболее господствующее положение, будучи почти единственным родом чтения, захватывающим целые классы и страны. Великим открытием 1789 г. можно считать идею, что мнение творит и преобразует мир, – она стала очевидной с того момента, когда традиционная власть слишком ослабла, чтобы воспрепятствовать этой реальности, и когда она начала заключать сделки с отдельными потоками общественного мнения. Дух партийности и связанная с ним теория двойственной истины присутствуют везде, где решаются вопросы, имеющие высочайшее значение для всех европейских народов. Сила мнения, другими словами, страсть, которой охвачены целые народы, и на самом деле становится непреодолимой» [1, c. 2004:460]. В-третьих, это сопоставление полезно для оценки и решения фундаментальных проблем массовой коммуникации в современном обществе. И. Кант исключил вопрос о функции языка и его роли в мышлении из своих основополагающих рассуждений, в частности, в «Критике чистого», и это обстоятельство сочли слабым местом его философии И.Г. Гердер [12], [13] и И.Г. Гаман [11], выступившие с резкой критикой (см. подробнее [4, с. 4-76, 81-86]). Однако же при этом не следует думать, что Кант недооценивал роль языка в жизни человека и общества. В «Критике способности суждения» он предостерегает от злоупотреблений языком, однако понимает эти злоупотребления не в духе, например, Ф. Бэкона или Д. Локка, а относит их к ораторскому искусству. На первое место среди словесных искусств он ставит поэзию, поскольку она расширяет и укрепляет душу, «давая ей почувствовать свою свободную, самодеятельную и независимую от обусловленности природы способность — созерцать и рассматривать природу как явление в соответствии со взглядами, которые сама природа не дает в опыте ни для [внешних] чувств, ни для рассудка, и таким образом пользоваться природой ради сверхчувственного и как бы для схемы его» [2, с. 345]. В отличие от поэзии «красноречие, если под ним понимают искусство уговаривать, т. е. обманывать красивой видимостью (в качестве ars oratoria), а не одну лишь красоту речи (риторику и стиль), есть такая диалектика, которая заимствует у поэзии лишь столько, сколько ей нужно для того, чтобы до суждения привлечь слушателей на сторону оратора и ради его выгоды лишить их свободы [суждения]; следовательно, его нельзя рекомендовать ни для судебных дел, ни для церковной кафедры.

Действительно, если дело идет о гражданских законах, о праве отдельных лиц или о длительном наставлении и направлении умов к правильному пониманию и добросовестному исполнению своего долга, то ниже достоинства столь серьезного дела обнаружить хотя бы признак избытка ума и воображения, а тем более искусства уговаривать и располагать в чью-то пользу. Красноречие может, правда, иногда применяться к самим по себе правомерным и похвальным целям, но оно становится неприемлемым потому, что таким путем субъективно портят максимы и убеждения, хотя дело объективно правомерно: недостаточно делать то, что правильно, делать это надо только на том основании, что это правильно.

Уже одно только ясное понятие о такого рода человеческих делах, если оно сочетается с живым изложением на примерах и если не грешат против правил благозвучия языка или благопристойности выражения для идей разума (что все вместе и составляет красоту речи), само по себе имеет достаточное влияние на человеческую душу; так что нет необходимости здесь еще пускать в ход орудия уговаривания, которые, поскольку ими можно с таким же успехом пользоваться и для оправдывания или прикрытия пороков и заблуждений, не могут полностью устранить скрытого подозрения в [намерении] ловко перехитрить. В поэзии все честно и откровенно. Она заявляет, что хочет вести лишь занимательную игру воображения, и притом по форме согласующуюся с законами рассудка, и не стремится с помощью изображения, рассчитанного на чувства, исподтишка нападать на рассудок и запутывать его» [2, с. 345-346].

Здесь же И. Кант дает любопытное заключение о тех обстоятельствах общественной жизни, которые способствуют расцвету ораторского искусства: «Я должен признаться, что прекрасное стихотворение всегда доставляло мне чистое наслаждение, тогда как чтение лучших речей римского трибуна, или нынешнего парламентского оратора, или церковного проповедника всякий раз смешивалось у меня с неприятным чувством неодобрения подобного коварного искусства, умеющего в серьезных делах приводить людей, как механизмы, к такому суждению, которое по спокойном размышлении должно потерять для них всякий вес. Умение хорошо говорить и красота речи (вместе это составляет риторику) принадлежат к изящному искусству; но ораторское искусство (аrs oratoria) как искусство пользоваться слабостями людей для своих целей (сколь бы благонамеренными или действительно благими они ни были) вовсе недостойно уважения. К тому же оно и в Афинах, и в Риме поднялось на высшую ступень лишь в эпоху, когда государство быстро шло навстречу своей гибели, а истинно патриотический образ мыслей уже угас. Тот, кто, ясно понимая свое дело, владеет всем богатством и чистотой языка и, имея богатое воображение, способное изображать его идеи, принимает близко к сердцу истинно доброе, есть vir bonus dicendi peritus, оратор безыскусственный, но исполненный убедительности, каким представлял его себе Цицерон, хотя сам он не всегда оставался верным этому идеалу» [2, с. 346]. М.Ф. Квинтилиан создал свой монументальный труд «Воспитание оратора» (Institutio oratoria, букв.: Ораторские наставления) в 93-96 гг., посвятив его некому Викторию Марцеллу (см. в русском переводе А. Никольского [3]). Этот труд состоит из 12-ти книг: книга I содержит наставление будущему оратору; книга II представляет собой введение в риторику; в книгах III-VII рассматриваются inventio и dispositio, а в книгах VIII-XI – elocutio, memoria и actio (книга X содержит краткую историю литературы с рекомендациями для будущих ораторов). Наиболее важной для нашего рассмотрения является книга XII века, посвященная вопросам воспитания, образования и формирования моральных устоев образцового оратора – perfectus orator в духе Цицерона, являющегося для Квинтилиана идеалом (Л. Радермахер [17] приводит свидетельства того, что источником этических воззрений на оратора Квинтилиана, как и Цицерона, было учение Стои).

В целом, подчеркивает А.П. Шостьин, «исходным пунктом сочинения Квинтилиана служит та мысль, что для совершенного оратора необходима добродетель, что оратор должен быть не только красноречив и умственно развит, но прежде всего честен и благороден, ибо для общественного, равно как и для частного блага нет ничего пагубнее красноречия, решившегося служить злу» [5, с. 334].

Положение «nemo orator, nisi vir bonus» является аксиомой для Квинтилиана, который уже в предисловии пишет: «Совершенным Оратором никто, по мнению моему, быть не может, не будучи добрым человеком (vir bonus. – Л.Л.): и потому не одной превосходной способности к красноречию, но всех душевных доблестей в нем требую» [3, с. 5]. Эту мысль он повторяет неоднократно на протяжении своего сочинения, например, в XII-й книге: «Сие мое суждение простираю далее, и не только утверждаю, что Оратор должен быть честным человеком (vir bonus. – Л.Л.), но что и Оратором быть неможно, не быв человеком честным» [3, с. 410]. Тем самым устанавливается неразрывная связь «оратор-добродетельность», если bonitas в виде всех возможных добродетелей и достоинств мыслится как абсолютно неотъемлемое свойство оратора.

Отсюда возникает дефиниция риторики, которую Квинтилиан считает для себя единственно возможной: «Риторика есть наука хорошо говорить» (rhetoricen esse bene dicendi scientiam) [3, с. 146]. Поскольку, в согласии с учением Стои, своим семантическим объемом слово bene (как и слово bonitas) представляет всю палитру свойств, составляющих морально-нравственное совершенство (см. [19, р. 859-860]), то этой дефиницией указан и краеугольный камень, на котором должно держаться все здание риторики: говорить хорошо с точки зрения морали и нравственности. Исходя из этого, все, что не соответствует этому требованию, не должно считаться риторикой, утверждает Квинтилиан: «Некоторые думают, что и порочный человек может быть хорошим Оратором; а иные, с мнением коих и я согласен, название и искусство, о котором рассуждаем, приписывают только людям добрым и честным» [3, с. 146] (подробнее об этике Квинтилиана см. [20], [8], [6], [14]).

Вслед за М. Катоном Старшим, написавшим для своего сына несколько учебников, в том числе учебник риторики, Квинтилиан видит свою задачу не только в обучении красноречию, но и в нравственном воспитании воспитании ученика, чтобы он не использовал свое искусство во зло: «Итак, Оратор, наставляемый нами, да будет таков, каковым определяет его М. Катон, то есть, муж честный, в слове искусный (vir bonus dicendi peritus. – Л.Л.). То, что ставит Катон выше всего, есть само по себе велико и почтенно, т. е. муж честный, не потому только, что, если бы искусство в слове служило орудием для людской злости, то для дел общественных и частных не было бы ничего гибельнее красноречия, но и мы сами, стараясь по возможности споспешествовать усовершению сей способности, сделали бы бедственную услугу роду человеческому, если бы определяли, готовили сие оружие разбойнику, а не воину» [3, с. 409-410].

В основе композиции Institutio oratoria лежит жизненный цикл оратора, т.е. принцип последовательной подачи материала соответственно отдельным этапам подготовки и профессионального роста будущего оратора с начального воспитания младенца, затем школьного обучения, активной профессиональной деятельности вплоть до занятий на покое в старости. Хотя этот труд, безусловно, лежит в русле долгой античной традиции учебников красноречия, Квинтилиан считает необходимым подчеркнуть свой новый подход , поскольку адресует наставления не оратору, уже получившему соответствующее образование, как это делалось в более ранних риторических трактатах, но, согласно своим педагогическим воззрениям (см. [10], [9], [16], [7, 2010]), предлагает принципы воспитания оратора с самого раннего детства, «прежде семилетнего возраста» (infantia), и даже с младенчества, от колыбели (a lacte cunisque). Он поясняет это следующим образом: «Ибо почти все, писавшие о науке красноречия, принимались за это дело так, как будто бы уже, во всех родах познаний усовершенствованным лицам показать только хотели самую высшую степень витийства: они или презирали, как маловажное, то, чему наипервее научиться надлежало: или почитали к своей должности непринадлежащим, поелику всяк избирал для себя какую-нибудь отдельную часть сей науки: или, что ближе к истине, не надеялись приобрести славы, говоря о вещах, хотя и нужных, но неблистательных: возвышенные только части зданий в глаза бросаются, а оснований не видно. Я, напротив, не считаю ничего такого чуждым риторического искусства, без чего успеть в оном неможно; ибо ни в чем достигнуть совершенства нельзя, не познав предварительно самых начал дела. Посему не опущу войти и в те мнимые малости, без которых, если пренебрежешь их, не получишь успеха в познаниях и большей важности: и не иначе, как будто б мне дан был Оратор на воспитание, постараюсь излагать мои наставления, начав от самого его детства» [3, с. 2-3].

Утраченное теоретическое сочинение Квинтилиана «О причинах упадка красноречия» (De causis corruptae eloquentiae) было, предположительно, посвящено рассмотрению взаимосвязи между утратой риторикой своего значения и общим падением нравов, общественной морали и порчей языка, что в наибольшей степени проявлялось в школах (см. [18, р. 8-49], [15, p. 440]).