ТРУДНАЯ ПРОБЛЕМА КОММУНИКАЦИИ: ПРОДОЛЖЕНИЕ ДИАЛОГА С Е.Ф. ТАРАСОВЫМ

Журавлев И.В.

Московская международная академия
Москва, Россия
е-mail: semiotik@yandex.ru

Вступление: личность и наука

Утрата, постигшая нашу науку в сентябре 2024 г., всколыхнула огромное поле невысказанного и недосказанного, неосмысленного, непонятого. Ушел из жизни глава Московской психолингвистической школы Евгений Федорович Тарасов (1935–2024) — человек, чей личностный и научный облик не может быть адекватно представлен ни перечнем заслуг, каким бы длинным он ни был, ни списком научных публикаций. Много лет мы были с ним в диалоге, диалог этот продолжается и сейчас.

Евгений Федорович убежденно отстаивал методологические позиции, на которых строилась отечественная психолингвистика — культурно-историческую психологию Л.С. Выготского и общепсихологическую теорию деятельности А.Н. Леонтьева. И в то же время он понимал, что никакая теория не может претендовать на исчерпывающее объяснение всех возможных фактов из некоторой предметной области, что теория не представляет собой закостенелого набора постулатов, что она должна развиваться… «Минуточку! Ссылка на Леонтьева еще ничего не доказывает!» — мог в полемике сказать он. Именно он, как центр притяжения Школы, развивал в учениках и коллегах своих философское мышление, именно с его подачи диссертанты учились соотносить свои исследования с постнеклассическим типом рациональности и опираться на триангуляционный подход…

Сектор психолингвистики Института языкознания был удивительным местом. Там всегда кипела жизнь. Сотрудники, аспиранты, коллеги из других подразделений, непременно кто-то приехавший из дальних мест, кто-то с чемоданом торопится сразу на вокзал… Возвышается огромное кресло (по преданию — кресло А.А. Реформатского). К стенке шкафа прикреплена фотография Витгенштейна, рядом с ней — другая фотография: А.А. Леонтьев беседует с Ноамом Хомским… Стол шефа (именно так Евгения Федоровича называли коллеги) всегда завален бумагами, папками, книгами. Обсуждается что-то безумно интересное — организация нового эксперимента, научная проблема, чья-то статья или книга. И всяк сюда входящий в первую очередь встречается с необыкновенным гостеприимством. «Возьмите бутерброд! Марина, налейте ему чаю! Поухаживайте за гостем!» На столе всегда что-то вкусное, и об этом знает весь институт… Всё успевающая Марина насыпает в большую чашку шефа пять ложек сахара, и — беседа продолжается. Удивительная благожелательность, интерес, готовность выслушать, поддержать, помочь… Едва различимая ирония, смех, характерная жестикуляция. Он всегда искренне располагал к себе собеседника.

Не только исследовательская работа, но и обширная практика. Не только теория, но и эксперимент. «Психолингвистика, — говорил он, — это лингвистика будущего, поскольку не может уже быть современной лингвистической теории, которая не проверяется в эксперименте!» Не углубление в одну только проблему, не ограничение себя одной только областью, а — широчайший кругозор, интерес ко всему: любой объект культуры мог завлечь его как предмет исследования. Не кабинетная работа прежде всего, а работа в коллективе, взаимодействие с огромным количеством коллег и учеников, формирование Школы, которая, развиваясь, как широкая волна достигала отдаленных уголков страны и выходила за ее пределы, вовлекая и увлекая новых людей, инициируя возникновение новых научных коллективов. Центром притяжения, организующей силой Школы являлся он… Не только погружение в прошлое, не только блестящая ориентация в основах, но — формирование будущего.

Тексты его глубоки и продуманны, язык сложен, формулировки красивы и точны. Обсуждая и объясняя речевую деятельность и речевое общение, говоря о неязыковом и языковом сознании, он всегда отдавал себе отчет в необходимости философской рефлексии над содержанием категорий внутреннего и внешнего, индивидуального и общественного, деятельности, сознания и языка. Он был уверен в том, что только деятельностный объяснительный принцип позволяет найти адекватный подход к решению четырех главных задач психолингвистики — ответить на вопросы о том, как происходят порождение речи, ее восприятие, речевое общение и онтогенез речевой способности. Все эти задачи восходят к одной – к задаче описания онтологии речевого общения.

Как писал Е.Ф. Тарасов, речевое общение есть «сложный процесс, включающий внешние и внутренние звенья. Внешние звенья могут быть поняты как производство и восприятие звучащей или письменной речи, сопровождаемой со-употреблением неязыковых знаков, т.е. то, что находится в межличностном пространстве между коммуникантами. Внутренние звенья — это психические процессы, обеспечивающие производство и восприятие внешней речи» [6, с. 107]. Но самое главное заключается в том, что «для коммуникантов речь — это только инструмент регулирования поведения собеседника с целью организовать с ним совместную деятельность (СД), направленную на производство культурных предметов, удовлетворяющих потребности коммуникантов» [там же]. Иначе говоря, онтология речевого общения — это онтология деятельностная.

Пренебрежение этим фактом ведет к формированию редукционистских моделей речевого общения. Так же, как решение «трудной проблемы сознания» [9] оказывается принципиально невозможным, если психофизическую проблему редуцировать к проблеме «сознание — тело» (вместо того чтобы в качестве носителя сознания рассматривать общественного человека), так и решение «трудной проблемы коммуникации» заводит исследователя в тупики, если он пренебрегает внутренней социальностью коммуникантов. Человек «действует внутри себя общественным образом» [3, с. 412] — вот ключевое положение культурно-исторической психологии и общепсихологической теории деятельности, позволяющее избежать редукционизма в построении теории речевого общения.

Трудная проблема коммуникации

Трудной проблемой коммуникации можно назвать проблему «связывания» индивидуального и социального. Но, как и в случае «трудной проблемы сознания», речь идет о конкретизации психофизической проблемы Декарта. Напомню, что загвоздкой для современных нейронаук и современной аналитической философии является вопрос о том, как сознательный опыт связан с физическими (мозговыми) процессами: как бы мы ни описывали физические процессы в мозге, мы никогда не поймем, как и почему эти процессы сопровождаются «квалиа», субъективным опытом (и именно этим, а не каким-то другим субъективным опытом). Например, воспринимая стол, я переживаю также и то, каково воспринимать стол, т.е. обладаю квалиа стола — субъективным сознательным восприятием, которым я не могу поделиться ни с кем другим, т.к. у другого будет его восприятие, а не мое (здесь можно вспомнить знаменитую статью Т. Нагеля «Каково быть летучей мышью?» [10]). Д. Чалмерс спрашивает в связи с этим, почему у нас «не темно внутри», и утверждает, что современный функционализм (объяснение явлений сознания с точки зрения их функциональной роли в регуляции поведения) никогда не сможет ответить на этот вопрос [9]. Понятно, что в культурно-исторической психологии и в общепсихологической теории деятельности психофизическая проблема (и, соответственно, проблема квалиа) оказывается снятой. Ф.Т. Михайлов говорил в связи с этим о «конце психофизической проблемы» [5], а А.Н. Леонтьев жестко констатировал, что «действительной противоположностью» является противоположность образа и процесса, а не противоположность сознания (как внутреннего) и предметного мира (как внешнего) [4, с. 368]. Соответственно, здесь должна сниматься и трудная проблема коммуникации.

Но всё же попробуем для начала ее хотя бы сформулировать. Я полагаю, что трудная проблема коммуникации может быть представлена в следующих (и подобных им) вопросах:

(1) Если участники коммуникации должны «уже» быть сущностно связаны друг с другом прежде, чем начать коммуницировать, то как от этой связи перейти к самому опыту коммуникации, непрерывность которого в процессе такого перехода оказывается необратимо утраченной?

(2) Если «переживается» всегда «приватное», т.е. некое уникальное содержание, которое только и может подлежать сообщению, ибо «общее» («публичное») нет нужды сообщать, то как это «приватное» становится «публичным» в формах коммуникации, сохраняя при этом свою содержательную коммуникативную ценность именно как «приватное»?

(3) Если субъект коммуникации децентрирован, если для себя он принципиально непрозрачен и может быть доступен сам себе исключительно в формах коммуникации, т.е. всегда является для себя «другим», то как он может обладать тем «приватным» содержанием, которое должно быть «передано» другому в акте коммуникации?

(4) Если мысль симультанна, а речь сукцессивна, то как возможно оречевление мысли и понимание речи? Двигаясь от речи к мысли, можно обнаружить только свернутые формы речи, а двигаясь от мысли к речи, обнаружить вообще ничего нельзя («выражается» в речи совсем не то, что «содержалось» в мысли). Кто и как тогда вообще коммуницирует?

К ситуациям, в которых обнаруживает себя эта проблема, относятся ситуации понимания другого (которое кажется невозможным в силу «очевидности» того факта, что понять мы можем только самих себя), обращения к другому (которое, как кажется, должно быть заложено в любом коммуникативном акте как бы «заранее», т.е. еще до того, как акт коммуникации обнаружит перед нами того другого, к которому мы должны обратиться), понимания себя (неясно, как себя понять, если мы доступны себе только в средствах обращения к другому) и обращения к себе (чтобы обратиться к себе, нужно каким-то образом уже быть данным самому себе, а быть данным самому себе можно только в средствах обращения к другому и к себе как другому). Социальность коммуниканта должна всегда «бежать» впереди самой себя (мы обсуждали эту проблему, не называя ее, однако, трудной, в статье 2005 г. [1]).

Почему же мы называем трудную проблему коммуникации конкретизацией психофизической проблемы? Дело в том, что, какую бы из предлагаемых формулировок нашей проблемы мы ни рассмотрели, мы обнаружим констатацию «разрыва в объяснении», который, как может показаться, указывает на онтологический разрыв между «данным» и «представленным», «приватным» и «публичным», «мыслью» и «речью». Как будто, обнаруживая этот разрыв, мы оказываемся вынужденными сказать, что мыслится, чувствуется, переживается — одно, а сообщается, оформляется внешними средствами, оречевляется — нечто совсем другое. Л.С. Выготский неслучайно говорил, что проблема мышления и речи — это via regia всей исторической психологии [3, с. 293]. Так и хочется мысль отнести к одной субстанции, а речь — к другой…

Но, как известно, культурно-историческая психология есть психология антикартезианская, монистическая, требующая не разрывать мир на две субстанции, а видеть его в его единстве. Поэтому, обсуждая трудную проблему коммуникации, мы должны теперь постараться ответить на вопрос, как она может быть снята в теории речевого общения.

Теория речевого общения: спорные вопросы

Здесь снова мы обращаемся к диалогу с Е.Ф. Тарасовым. Основной постулат отстаиваемой им теории заключается в том, что «при анализе речевого общения необходимо в каждом конкретном случае найти деятельность, в структуре которой развертывается анализируемое общение» [7, с. 32]. Общение служит для организации деятельности. Соответственно, человек вступает в общение с другим человеком только тогда, когда ему нужно организовать совместную деятельность, т.е. тогда, когда он не может решить стоящие перед ним задачи своими собственными средствами. Евгений Федорович всегда отстаивал этот тезис и был в этом непреклонен. И тут мы с ним жарко спорили. Для Евгения Федоровича главное заключалось в том, что коммуниканты в ходе общения решают ряд задач, которые можно разделить на две группы: одни задачи направлены на организацию общения, другие — на организацию деятельности. Например, человек должен ориентировать собеседника в себе, а также указать ему на то, что и зачем они могут вместе сделать. «Прагматическая функция речи – быть инструментом организации совместной деятельности членов социума, которые не могут удовлетворить свои потребности в одиночку и поэтому вынуждены сотрудничать друг с другом, для чего требуется умение регулировать внешнее и внутреннее поведение друг друга. Такое регулирование предполагает, что сотрудники могут при помощи речи делать достоянием друг друга свои мысли, ориентируясь в которых, они могут согласовывать свои внутренние и внешние действия» [8, с. 128].

При согласии с этой общей схемой и базовым постулатом теории мои возражения заключались в том, что человек часто в самом себе не ориентируется и может не знать, зачем он вступает в общение и какую деятельность он организует. Поэтому одной из необходимых задач, решаемых коммуникантом в ходе общения, должна быть не только ориентация собеседника в себе, но также (и даже прежде всего) ориентация коммуниканта в себе самом. Глядясь в других, мы глядимся в самих себя; через других мы себя узнаем. Соответственно, в наших дискуссиях я акцентировал внимание на необходимости общения для самоорганизации человека, отмечая, что и с самими собой мы общаемся так же, как и с другими людьми [2]. В этом утверждении звучит один из главных тезисов Л.С. Выготского: мы используем знаки для управления собственным поведением и к самим себе имеем доступ только в формах тех же средств, какие мы используем для управления поведением других людей. Я регулирую собственное поведение так же, как поведение другого человека; я общаюсь с собой как с другим, но для этого нужен язык, нужны знаки. Знаками «прошито» всё сознание; если нет знака, то нет и сознания, поскольку осознавать – то же, что означивать, т.е. переводить в форму, доступную для сообщения другому и себе как другому. Главной же системой знаков является язык, а потому сознание невозможно без языка.

Евгению Федоровичу такие формулировки казались радикальными. Он настаивал на том, что образы сознания овнешняются в языковых средствах только тогда, когда человек сталкивается с необходимостью передать нечто другому ради организации совместной деятельности; сами же образы сознания, с этой точки зрения, являются неязыковыми, ибо самому их носителю они доступны без языка. Если образ овнешнен в языке, то он неизбежно трансформирован; когда человек делится с кем-то содержанием своего сознания, то он облачает это содержание в общие для коммуникантов формы — в формы языка. Но, порождая высказывание, т.е. двигаясь от мысли к речи, мы непременно что-то утрачиваем. Потому-то Евгений Федорович столь часто цитировал слова Ф. Тютчева: «Мысль изреченная есть ложь». Для самого себя мне не нужно формулировать то, что я формулирую для другого. Отсюда противопоставление неязыкового и языкового сознания; язык здесь выступает как способ существования сознания во внешней форме. Залогом понимания одним человеком другого является общность их сознаний, связанная не столько с языком, сколько с принадлежностью их к одной культуре, предметы которой могут выступать для них как предметы их совместной деятельности.

Антиредукционизм в теории речевого общения

Проницательный читатель поймет, что в приведенных формулировках обнаруживает себя проблема, которую мы и назвали трудной проблемой коммуникации. Важно понимать, что обе представленные позиции основываются на деятельностной методологии, а значит, сходства между ними всё же больше, чем различий. Называя отстаиваемую им теорию речевого общения антиредукционистской, Евгений Федорович противопоставлял ее различным редукционистским моделям на основании онтологического критерия: любая модель речевого общения окажется редукционистской, если она не учитывает «множественность» коммуникантов и вовлеченность их в совместную деятельность. В редукционистских моделях «коммуниканты отображаются «как одиночные субъекты, каждый из которых в одиночку производит и воспринимает речевое сообщение» [6, с. 108]. Добавлю, что коммуникация «одиночных субъектов», один из которых нечто «производит», а другой — «воспринимает», невозможна в принципе, ибо быть субъектом коммуникации — значит быть субъектом социальным, т.е. субъектом, «носящим» систему социальных отношений внутри своей головы (именно таково представление о личности в общепсихологической теории деятельности). Вступать в коммуникацию, организовывать деятельность может только социальное существо, ибо только социальный взгляд на вещи позволяет увидеть их как предметы совместной деятельности. Человек и является таким существом, он всегда является общественным человеком (пока, конечно, сохраняет свою человечность).

Зазор между «приватным» и «публичным» есть только лишь потому, что каждый из нас обладает своей уникальной позицией в деятельности, своим «не-алиби в бытии», как говорил М. Бахтин. «Я» есть знак позиции человека в деятельности. Деятельность есть субстанция сознания, оно по существу является только общественным. Вот и получается, что переживается, воспринимается, осознается всегда нечто уникальное и единичное, но оно же возможно только как публичное, коллективное, всеобщее. Делая акцент на одном либо на другом, мы рискуем не заметить «предшествующего им единства» (например, единства мышления и речи). Нет у меня никаких доступных мне содержаний, которыми я не мог бы поделиться с другими, поскольку доступны они мне в тех же формах, в которых я только и могу ими с кем-то поделиться. Но и наоборот, субъектом или носителем этих содержаний выступаю для себя всегда именно я сам, я отношу их к себе, присваиваю, пусть даже только в общезначимых формах. «Приватное» возможно только в формах «публичного»; позиция первого лица — это интериоризованная позиция третьего лица. Спор разрешается, проблема оказывается снятой.

Конечно, в нескольких формулировках нельзя обосновать решение проблемы; здесь мы только наметили путь, на котором это решение следует искать. Как трудную проблему сознания нельзя решить, придерживаясь физикалистской онтологии, т.е. пытаясь соотносить состояния сознания с процессами в мозге (здесь физикализм, даже называющий себя нередуктивным, по существу остается редукционистским), так же и трудную проблему коммуникации решить нельзя, пытаясь соотносить индивидуальное и социальное так, как если бы предполагалось, что изначально асоциальные индивиды могли бы когда-то собраться вместе и начать коммуницировать, продуцируя свою социальность. Решение обеих проблем возможно только в деятельностной онтологии. Вклад Евгения Федоровича Тарасова в обоснование этой онтологии является неоценимым.

Литература

1. Журавлев И.В. Время коммуникации // Человек: образ и сущность. 2005: Теории истины. Язык в контексте глобализации. М.: ИНИОН, 2005. С. 83–108.
2. Журавлев И.В. Теория речевого общения Е.Ф. Тарасова: методология и перспективы развития // Вопросы психолингвистики. 2020. №2 (44). С. 16–26.
3. Записные книжки Л.С. Выготского. Избранное / Под общ. ред. Екатерины Завершневой и Рене ван дер Веера. М.: Издательство «Канон+» РООИ «Реабилитация», 2018. 608 с.
4. Леонтьев А.Н. Становление психологии деятельности: ранние работы. М.: Смысл, 2003. 439 с.
5. Михайлов Ф.Т. Загадка человеческого Я. Изд. 2-е. М.: Политиздат, 1976. 287 с.
6. Тарасов Е.Ф. Метафизика речевого общения // Метафизика. 2022. №3 (45). С. 105–113.
7. Тарасов Е.Ф. Проблемы теории речевого общения: Научный доклад по опубликованным трудам, представленный к защите на соискание ученой степени доктора филологических наук. М.: Институт языкознания РАН, 1992. 56 с.
8. Тарасов Е.Ф. Теория речевой деятельности: методологические основания // Метафизика. 2024. №3 (53). С. 125–133.
9. Chalmers D. The hard problem of consciousness // The Blackwell Companion to Consciousness, Second Edition. Edited by Susan Schneider and Max Velmans. John Wiley & Sons Ltd., 2017. 32–42.
10. Nagel T. What is like to be a bat? // Philosophy of mind: classical and contemporary readings / David J. Chalmers. NY: Oxford University Press, 2002. Pp. 219–226.

References

1. Zhuravlev I.V. Vremya kommunikacii // Chelovek: obraz i sushchnost’. 2005: Teorii istiny. Yazyk v kontekste globalizacii. M.: INION, 2005. S. 83–108.
2. Zhuravlev I.V. Teoriya rechevogo obshcheniya E.F. Tarasova: metodologiya i perspektivy razvitiya // Voprosy psiholingvistiki. №2 (44). S. 16–26.
3. Zapisnye knizhki L.S. Vygotskogo. Izbrannoe / Pod obshch. red. Ekateriny Zavershnevoj i Rene van der Veera. M.: Izdatel’stvo «Kanon+» ROOI «Reabilitaciya», 2018. 608 s.
4. Leont’ev A.N. Stanovlenie psihologii deyatel’nosti: rannie raboty. M.: Smysl, 2003. 439 s.
5. Mihajlov F.T. Zagadka chelovecheskogo Ya. Izd. 2-e. M.: Politizdat, 1976. 287 s.
6. Tarasov E.F. Metafizika rechevogo obshcheniya // Metafizika. 2022. №3 (45). S. 105–113.
7. Tarasov E.F. Problemy teorii rechevogo obshcheniya: Nauchnyj doklad po opublikovannym trudam, predstavlennyj k zashchite na soiskanie uchenoj stepeni doktora filologicheskih nauk. : Institut yazykoznaniya RAN, 1992. 56 s.
8. Tarasov E.F. Teoriya rechevoj deyatel’nosti: metodologicheskie osnovaniya // Metafizika. 2024. №3 (53). S. 125–133.
9. Chalmers D. The hard problem of consciousness // The Blackwell Companion to Consciousness, Second Edition. Edited by Susan Schneider and Max Velmans. John Wiley & Sons Ltd., 2017. Pp. 32–42.
10. Nagel T. What is like to be a bat? // Philosophy of mind: classical and contemporary readings / David J. Chalmers. NY: Oxford University Press, 2002. Pp. 219–226.