ПРОФЕССИОНАЛЬНАЯ КАРТИНА МИРА ЛИНГВИСТА В СВЕТЕ КОНЦЕПЦИИ П. БУРДЬЁ: НА МАТЕРИАЛЕ ОБЗОРА НАУЧНЫХ ТРУДОВ

Радченко О.А.¹, Аликаев Р.С.²

Радченко О.А.

Московский государственный лингвистический университет
е-mail: radoleg@gmail.com

Аликаев Р.С.

Кабардино-Балкарский государственный университет имени Х.М.
е-mail: ralikaev@mail.ru

 

Введение: Пьер Бурдьё (1930-2002) как лингвист

Концепцию П. Бурдьё в области философии науки трудно считать абсолютно новым явлением для российских исследователей. В новом веке под пристальным вниманием исследователей оказывались как его социальная концепция в целом [12], так и теоретические положения о социальной структуре [11; 13], культурном посредничестве [17], его эпистемология социальных наук [19], взгляды на эстетику [4; 18] и пр. На фоне довольно многочисленных философских и культурологических исследований творчества П. Бурдьё редкостями выглядят статьи о связи его взглядов с философией языка и лингвистикой в целом [3; 7; 10; 14].

Между тем, воззрения Бурдьё на язык и его роль в социальных процессах   –   тема   далеко  не  безынтересная.  Именно   ей   посвятил свою замечательную монографию его ученик и сподвижник Майкл Гренфелл (*1953), эмерит-профессор факультета образования Саутгемптонского университета (Southampton Education School), проработавший в ней ординарным профессором в 1989–2009  гг., а затем трудившийся на посту заведующего кафедрой образования в Тринити-колледже Дублинского университета и декана университета Стерлинга (см. [21]). Он является автором целого ряда монографий, посвященных научному наследию П. Бурдьё [22-23].

Оглядываясь на многолетнее сотрудничество с Бурдьё, их дискуссии о проблемах языка, Гренфелл отмечает, что и в зарубежной науке «как это ни странно, специалисты по языку и лингвисты до сих пор, как правило, игнорируют Бурдьё», поэтому Гренфелл считал своим долгом «устранить этот дисбаланс, и поднять вопросы теории и практики в отношении изучения языка с точки зрения бурдьезианства» [21, c. 1-2]. Гренфелл указывает и на работы Бурдьё, непосредственно касающиеся описания французского языкового узуса (например, в Алжире и Беарне), критики соссюрианской традиции и американского структурализма, фонетики и фонологии, полилингвизма, языковой политики и идеологии, лингвистического образования и пр. Особенное место занимает в творчестве Бурдьё тема «язык и культура», которой он посвятил ряд своих работ в 1960 гг. [21, c. 18].

Как правило, говоря о лингвистических взглядах Бурдьё, исследователи цитируют его работу «Язык и символическая власть» (англ. перев. – 1991), а также отдельные размышления в публикациях о роли и сущности медиа. Гренфелл приводит список из 11 трудов, которые совокупно представляют видение Бурдьё языка и лингвистики, лингвистического габитуса и иных существенных компонентов его теории, в том числе: «Интервенции» (1961–2001). «Порождение доминирующей идеологии» (1976), «Мужское господство» (1998), «Ответный огонь. За европейское социальное движение» (2001), «Бал холостяков» (2002), «Образы Алжира» (2003), «Объективация участия» (2003), «Наука о науке и рефлексивность» (2004), «Наброски к самоанализу» (2004),  «Формы капитала» (2006). Некоторые из этих трудов были позднее переработаны, переведены на другие языки или изданы в сборниках статей с соавторами.

В данной статье нас интересует экстраполяция размышлений Бурдьё о «научном поле», сформулированных, в первую очередь, относительно ситуации в современных ему социологии и политологии, в сферу профессиональной деятельности лингвиста, в которой формируется особенная картина мира данной профессиональной группы [16].

Эта картина мира порождает, на первый взгляд, специфические – и всё же в известном смысле эврихорные – дискурсивные практики. Мы будем отталкиваться от принципиального понимания языка как особой области человеческого духа, пересекающейся с многими другими, но обладающей на их фоне своей ценностью (которая подкрепляется использованием собственной знаковой системы, многообразием реальных звуковых реализаций одних и тех же графем и их комбинаций, а также существенным влиянием структур речи на вербальные мыслительные процессы) [15]. Нас будет увлекать идея языкового рынка как системы властных отношений, которые определяют стоимость лингвистического продукта и тем самым помогают «фасонировать» лингвистическое производство. Мы принимаем позицию, согласно которой каждая языковая интеракция является возможным источником «прибыли» в конкретной коммуникативной области и в конкретном «лингвистическом климате», при этом базовая стоимость равна норме – принятых в данной сфере коммуникации рамках приемлемости, которые могут быть и девиантными, с точки зрения общего коммуникативного стандарта. Здесь принципиальное значение приобретает дихотомия «знание (connaissance)» легитимных норм/ «признание  (re-connaissance)»  этих  норм,  в  которой оба  элемента «весьма изменчивы, причем особые паттерны устанавливаются как внутри индивидов, так и между ними» [21, c. 91]. В этой связи мы также не отвергаем субъективности «языкового габитуса» и рассмотрения языковой компетентности как лингвистического капитала.

Тезис о коллективном веровании

Этот тезис Бурдьё формулирует весьма категорично: «Наука не имеет иного основания, кроме коллективного верования в её основы, которое производит и предполагает само функционирование научного поля» [Бурдьё 1976: 12]. Применительно к лингвистике это означает, что, будучи порождением конкретной образовательной системы и принятых в ней норм оценки тех или иных отечественных и зарубежных концепций, а также признавая авторитет научных наставников и его непререкаемость для собственных исследований, молодые лингвисты воспроизводят специфический вид верования (belief), который призван одновременно укрепить их научный конформизм. В своей совершенной форме эта ситуация завершается формированием научной школы, образцовыми примерами которой можно считать группу учеников Ф. Боппа (а к ним относят А. Шлейхера, Ф. Дица, Ф. Миклошича, М. Бреаля и многих других) и научную школу самого А. Шлейхера (в которую входили И. Шмидт, Г. Курциус, А. Лескин, Г. Шухардт  и др.), – первое и второе поколения компаративистов, или сторонников Н.Я. Марра в советском языкознании 1920-1940-х гг. (в числе которых — И. А. Джавахишвили, И. А. Орбели, А. А. Калантар, А. Г. Шанидзе, И.И. Мещанинов, О.М. Фрейденберг, М.М. Гухман, Ф.П. Филин и др.).

Подобные ситуации в истории языкознания складывались, к примеру, на первых этапах его формирования в XIX в.[1], а также в условиях тоталитарных государств прошлого столетия (см. подробнее [9]).

В то же время, принятое в германских вузах правило не допускать к занятию профессорских должностей лиц, защитивших докторские диссертации (хабилитированных) в том же вузе, можно рассматривать как попытку противодействовать формированию научных школ как сплоченных центров усиленной поддержки конкретной научной концепции, хотя эта практика приводила и к концептуальной дисперсии – ученики конкретного авторитетного ученого получали таким образом возможность не только распространять, но и насаждать любимое учение в новом университете.

В этом отношении нельзя не согласиться с объяснением последствий, связанных с восприятием коллективного верования, которое предлагает Будьё: «Объективное согласование практических схем, внушенных и усвоенных в процессе образования, составляет основание практического консенсуса в отношении целей, предлагаемых полем, т. е. в отношении проблем, методов и решений, немедленно распознаваемых как научные, находит свое собственное обоснование в совокупности институциональных механизмов, которые обеспечивают социальную и школьную селекцию ученых (в зависимости, например, от установившейся иерархии дисциплин), подготовку отобранных агентов, контроль над доступом к исследовательскому и издательскому инструментарию и т.д.» [5, с. 12]. Тем самым коллективное верование превращается в жёсткий институциональный дискурс, научная школа – в своего рода боевую ячейку, научный руководитель – в идола, вдохновителя, покровителя и гонителя непосвящённых.

Тезис о борьбе на пространстве доксы

Формирующиеся в различных сферах человеческой деятельности, в том числе и научной, профессиональные и бытийные пространства-поля «всегда в движении, постоянно трансформируясь в ходе социальной эволюции. Изменение полям сущностно необходимо, поэтому его часто можно идентифицировать по внутренней динамике, которая противополагает нынешние (и ортодоксальные) способы работы новым (неортодоксальным).  Бурдье определяет их как doxa и heterodoxa. Поля формируются, общаются, награждают и наказывают тех, кто проходит через них – в соответствии с логикой и практикой конкретного поля — и предлагают социальные условия бытия для своих «членов»» [21, c. 31]. Лингвисты как участники научного поля связаны, как и прочие ученые, «молчаливым контрактом» с доксой, определяющим подчинение существующему порядку; пытаясь искать новые пути, они совершают акты «когнитивной подрывной деятельности» (cognitive subversion) в своём стремлении изменить картину мира [20, c. 127-128].

Собственно, доксу Бурдьё определяет как «совокупность допущений, которые антагонисты воспринимают как само собой разумеющиеся, не зависящие от какой-либо дискуссии, поскольку они составляют скрытое условие дискуссии» [5, c. 12]. Это вполне сопоставимо с определением догмы как «доктрины или совокупности доктрин, касающихся веры или морали, официально изложенных и авторитетно провозглашенных церковью»[2] . Бурдьё, со всей очевидностью, проводит параллели между наукой и религией, поскольку он выдвигает на первый план понятие «верования», говоря именно о науке. В этом смысле докса в лингвистическом поле и есть привычная догма, выйти за рамки которой возможно лишь потеряв все преимущества академического конформизма. То, что подобный выход за пределы доксы проходит далеко не всегда безболезненно, демонстрируют судьбы советских лингвистов в 1930-х гг. [1].

Главным орудием доксы выступает научная цензура, которая «скрывает более радикальную, а также более невидимую цензуру, поскольку она является составной частью самого функционирования поля и распространяется на совокупность того, что становится допустимым благодаря самому факту принадлежности к полю, что выводится за пределы дискуссии благодаря тому, что принимаются цели дискуссии, т.е. согласие в отношении предметов несогласия, общие интересы, которые лежат в основании конфликта интересов, все необсуждаемое и немыслимое, по умолчанию удерживаемое за границами борьбы» [5, c. 12]. Правда, и здесь возможны более «мягкие» формы цензуры, к примеру, взаимное цитирование только участников одного и того же научного сообщества, игнорирование или неприятие идей и публикаций научных «инакомыслящих», закулисное регулирование процесса «слепого» рецензирования с целью недопущения выхода в свет нежелательных статей, не говоря уже о торпедировании чуждых научных проектов экспертами исследовательских фондов, руки которых формально не связаны конфликтом интересов.

Крайней формой можно считать переход научных разногласий в личностную сферу, попытки оказывать давление на учеников оппонентов и пр. Научные разногласия, дебаты и дискуссии важны для развития науки, поскольку они могут способствовать выработке лучших идей и подходов. Однако, когда споры принимают форму личных нападок, давления и даже манипуляций с целью подавления точек зрения оппонентов, это может негативно сказываться на научном сообществе в целом. Здесь возникает вопрос, который Бурдьё поднимает в другом контексте: что считать доксой, как параметрировать «хорошую» и «плохую» науку, как вести себя учёному в многообразном мире (лингвистики), полном противоречивых самооценок учёных и мнений о том, что есть научная классика, а что – апокриф.

Тезис о мнимой независимости науки

Пожалуй, наименее спорным можно считать приложение к лингвистике тезиса о том, что независимость науки — лишь видимость, сознательно создаваемый мираж для вуалирования того факта, что наука всегда состоит на службе определённого заказчика, будь то государство в целом, конкретный университет или научный фонд. Бурдьё противопоставляет здесь поля, «способные производить и удовлетворять чисто научный интерес и таким образом поддерживать непрерывный диалектический процесс», и поля, в которых «коллективная работа имеет единственной целью и функцией сохранение поля идентичного ему самому, производя как вовне, так и внутри, верование в независимую ценность задач и объектов, которые оно производит» [5, c. 12].

Полагая, что второй тип полей можно смело отнести к типичным представителям доксы, он указывает на некоторые столь же типичные практики адептов доксы, в частности, «отлучение, которое они осуществляют путем произвольного формирования эзотерического знания, недоступного профанам, и полномочия, которых они требуют, монополизируя некоторые практики или рассуждения по их поводу, лишь путем навязывания верования в то, что их ложная наука совершенно независима от социальных заказов, которые они так хорошо выполняют только потому, что во всеуслышание заявляют о своем отказе их обслуживать» [5, c. 12-13].

Это, конечно же, в большей степени касается научных областей, имеющих отношение к экономике или политике, однако оно вполне приложимо и к ситуациям, в которых лингвисты принимали участие в сомнительных проектах, претендуя одновременно на автономию научного поиска и независимость, а иногда и бравируя своим политическим оппортунизмом (как в случае с Н. Хомским, известным пацифистом и одновременно поставщиком идей для Пентагона [25]).

Тезис о стратегии ложного разрыва

С вышеупомянутым «отлучением» связано, по мысли Бурдьё, и существование особого профессионального жаргона, который он противопоставляет языку науки. Использование этого жаргона лингвистами способно привести непосвящённых в состояние изумления, непонимания и даже восхищения сложностью данной сферы. Однако «ученый жаргон (в противоположность научному языку) определяется одной и той же стратегией ложного разрыва. Если научный язык ставит кавычки для обозначения того […], что слова обыденного языка или прежнего научного языка, который он сохраняет, полностью переопределяются и приобретают свой смысл только в новой теоретической системе, ученый язык употребляет кавычки или неологизмы лишь для того, чтобы символически продемонстрировать фиктивную дистанцию и разрыв относительно общепринятого смысла: на самом деле, не обладая никакой реальной автономией, он может выполнять свою идеологическую задачу только лишь в том случае, если будет оставаться достаточно прозрачным для того, чтобы продолжать ссылаться на опыт и обыденное выражение, которое он отрицает. Стратегии ложного разрыва выражают объективную истину полей, обладающих лишь ложной автономией» [5, c. 13].

Отцом стратегии ложного разрыва в лингвистике можно по праву считать Л. Ельмслева, превратившего свои «Пролегомены» в заповедник экзотической терминологии, прелесть которой могут оценить лишь пламенные сторонники математизации лингвистического описания. Предложенные им термины (за редким исключением) вполне уместно рассматривать как жаргон конкретной доксы, оперирующий дублетами этаблированных терминологических единиц семиотики и философии языка. То, что разрыв оказался ложным, наглядно демонстрирует словарь в финале «Пролегоменов», предлагающий «перевод» глоссематического жаргона на профессиональный язык структурализма [24, c. 131-138]. В таком понимании любая попытка ввести в лингвистический обиход точные копии терминов с заменой означающего и есть создание лингвистического жаргона, не имеющего ничего общего с профессиональным языком лингвиста.

Тезис о ложной пользе соревновательности в науке

Порицая увлечение идеей конкуренции как источника научной плодовитости и гаранта более высокого качества научного труда, Бурдьё указывает на её источник – «функционалистской теорию соревновательности, являющейся социологическим вариантом верования в достоинства «свободного рынка»» [5, c. 14]. Он совершенно справедливо упоминает экономические и научные препятствия, которыми изобилует академическая сфера и которые игнорируются при переносе рыночной соревновательности в эту сферу, поскольку в результате конкуренция между университетами становится экзистенциальным условием для учёных, стремящихся реализовать себя в современной университетской среде [Там же]. Эта соревновательность разворачивается лишь в рамках признанных научных теорий и практик, она превращается в «соревновательность в рамках социального приличия» и препятствует выходу из доксы. Именно поэтому лишь на первый взгляд покажется противоречием то, что «увлечение единодушием «парадигмы» может совпадать с увлечением соревновательностью» [Там же].

Кроме того, проводники научной конкуренции в лингвистике находятся в постоянном творческом поиске способов объективно оценить персоналии нашей науки, сравнить их достижения, печатные труды, успехи на научных форумах, редакторскую работу, вклад в формирование молодого поколения лингвистов и пр. Эти же критерии призваны подстегнуть исследовательскую активность учёных, побудить их к публикационным порывам, однако принуждение к гениальности – сложная задача, и внедрение разнообразных индексов её оценки не гарантирует преумножения качественных, ярких, прорывных проектов и публикаций (cм. [24])., не говоря уже о том, что этот административный инструмент не относится к самым популярным в лингвистической среде.

Тезис о двойственности феномена научной парадигмы

Нельзя не разделить скептицизм Бурдьё относительно концепции парадигмы Т. Куна, который он поясняет весьма просто: «Действительно, эта книга, в отношении которой так и остается неясным, описывает или предписывает она логику научного изменения (пример такого скрытого предписания: существование парадигмы является признаком научной зрелости), приглашала своих читателей искать в ней ответы на вопрос о хорошей или плохой науке» [5, с. 14].

Амбивалентность определения научной концепции как «хорошей науки» проявлялась, в частности, в том, что и сторонники научных революций, и конформисты могли отнести это определение к себе. Как представляется, Бурдьё выдвигает на первый план социальные условия, «благодаря которым революция против установленного научного порядка является также научной революцией, а не простой ересью, имеющей целью изменение установившегося соотношения сил в поле, не затрагивая оснований, на которых зиждется его функционирование» [5, с. 16]. Тем самым он изобличает ложные революции, не приводящие в итоге к изменениям в доксе.

Примером шаткости конструкции Куна можно вполне считать отсутствие единодушия среди лингвистов относительно того, в какой именно научной парадигме мы сейчас живем и работаем. Попытки внедрить представление об «антропоцентрической», «когнитивной», «когнитивно-дискурсивной», «коммуникативно-прагматической», «номинативно-прагматической» и даже «междисциплинарной» парадигмах неизменно наталкиваются на категорическое неприятие исследователей, не причисляющих себя к какой-либо из них.

Изучая историю лингвистики, нетрудно заметить, что никаких революций в её развитии не происходило. Так, переход от сравнительно-исторической к структурной «парадигме» занял довольно продолжительный временной период от выхода в свет «Курса» от имени Ф. де Соссюра (1916 г.) до формирования структуральных школ. При этом лишь в двух случаях можно говорить о дате формального основания: 1926 г. – ПЛК, 1928 г. – Копенгагенская школа; в то же время формирование французской и женевской школ проходило без подобных актов, не говоря уже о неогумбольдтианстве, которое, правда, ошибочно не считают школой структурализма в собственном смысле. Яркие представители структурализма продолжали параллельно свои этюды в духе младограмматизма, например, А. Мейе и Э. Бенвенист. ПЛК, в отличие от Копенгагенского кружка, не была основана на строгой иерархии, а Женевскую школу вообще трудно назвать таковой, поскольку она включала самостоятельных исследователей с собственной научной программой, значение которых для развития науки о языке существенно недооценено (к примеру, А. Сеше – см. [27]). Наконец, жизнедеятельность «структурной парадигмы» в европейской лингвистике завершилась спустя всего лишь примерно тридцать лет, в то время как индоевропейская охватывала целое столетие.

Представляется более предпочтительным обратиться к феномену «лингвистической моды», который более адекватно объясняет всплеск интереса к одной тематике и угасание к другой.

Феномен «лингвистической моды» отражает изменения в языке, которые происходят под воздействием социокультурных факторов. Этот термин может использоваться для описания того, как определенные слова, фразы или темы становятся популярными и широко используются в обществе на определенный период времени, а затем могут постепенно утрачивать свою актуальность.

В контексте интернета и социальных медиа, где происходит быстрое распространение информации, лингвистическая мода может возникнуть и распространиться в течение короткого времени. Это может быть связано с появлением новых терминов или образов общения, которые становятся популярными среди определенной группы людей.

Однако важно учитывать, что интерес к различным темам также может зависеть от множества других факторов, включая события в мире, изменения в социокультурной среде, модные тенденции и так далее. Лингвистическая мода может быть лишь одним из аспектов более обширного явления изменения интересов и предпочтений общества.

В целом, анализ «лингвистической моды» может предоставить интересную перспективу на тенденции в языке и коммуникации, но важно также учитывать другие социокультурные и общественные аспекты для полного понимания динамики изменений в интересах и предпочтениях.

 

Тезис о символическом капитале ученого звания

Рассматривая научное поле по сути как игровую площадку с собственными правилами, Бурдьё определяет и его атрибуты, в частности, «профессиональное или учёное звание». Поскольку учёные степени и почётные звания  — это «определенного рода юридическое правило социальной перцепции, воспринимаемое бытие, гарантированное как право», Бурдьё наделяет их  «институционализированным и законным (а не просто легитимным) символическим капиталом, все более и более неотделимым от ученого звания, поскольку система образования стремится всё более и более представить дальнейшие и верные гарантии для всех профессиональных званий» [6, с. 75].

Однако по сути речь идёт о символическом титуле, особом ониме, который, в отличие от дворянского титула в современной жизни, не всегда гарантирующего его держателю некую финансовую основу, наделён символическим капиталом и гарантирует символическую прибыль («блага, которые не продаются за деньги» [Там же]), которая, к примеру, в российской академической ситуации всё же реализуется в виде вполне осязаемой финансовой прибыли (поскольку речь идёт о гарантированном занятии должности не ниже учёного звания, жаловании и академической нагрузке, соответствующих данному титулу).

При этом можно согласиться с Бурдьё, справедливо критикующим ситуацию, в которой «вознаграждение за звание имеет тенденцию автономизироваться по отношению к вознаграждению за труд». Однако он сам отмечает, что учёное звание «само по себе (как и язык) – институция более прочная, чем внутренние характеристики труда. Вознаграждение за звание может охраняться, несмотря на изменения в труде и его относительной ценности: не относительная ценность труда определяет ценность имени, но институционализированная ценность звания служит инструментом, позволяющим защитить и сохранить ценность труда» [6, с. 76].

Тезис о воспроизводстве универсума верования

Итак, научные поля и их компоненты (научные школы, кафедры, институты) превращаются в условиях доксы в «легитимационные сообщества», воспроизводящие определённый «универсум верования», и поэтому не удивляет аналогия, которую Бурдьё проводит между научными школами и религиозными объединениями, литературными направлениями или центрами моды. Для  научных легитимационных кружков характерно применение особых стратегий самосохранения, в числе которых  «круговая циркуляция объектов, идей, методов и особенно знаков признания внутри сообщества (следовало бы сказать клуба, открытого лишь членам местного сообщества или импортируемым из лиги Плюща)», «ссылки на Канонические источники, чаще всего сводимые, как говорится, «к их самому простому изложению»», «ссылки на по возможности самые свежие статьи на одну и ту же тему», «стратегии закрытия, которые должны установить границу между научной проблематикой и профанными и салонными дебатами» [5, с. 15]. Подобная циркуляция связана с «риторикой научности», которая позволяет членам доминирующей научной школы утверждать «верование в научную ценность своих продуктов и в научный авторитет своих членов» [Там же].

Превосходным примером положительного влияния столь критикуемой Бурдьё «стратегии закрытия» на состояние научного знания может считаться в этой связи вызывающая полную поддержку научного сообщества борьба с псевдонаучными теориями о языке – криптолингвистикой [2] и любительской лингвистикой [8].

 

Тезис о научном габитусе и инклюзии

Попробуем исходить из общего определения научного габитуса как набора неких диспозиций, которые побуждают учёного действовать и реагировать определенным образом. Подобные диспозиции, диктуемые доксой, порождают дискурсивные практики, которые считаются «регулярными», не будучи сознательно скоординированными или регулируемыми какими-либо «правилами» (см. сходное определение, например, в [Simeoni 1998]).

Лингвистический габитус ничем не отличается по своему характеру от социологического или медицинского, он предполагает специальную подготовку и накопление научного опыта в ходе обучения в аспирантуре и докторантуре, руководства научными проектами и работами студентов и соискателей научных степеней и, конечно же, в первую очередь в процессе общения с научным руководителем и членами его научной школы.  Бурдьё так описывает процесс формирования научного габитуса: «Прежде всего это, конечно, все необходимое обучение для получения целого блока специфических знаний (теорий, проблематики, понятий, исторических традиций, […] данных и т. д.), созданных и накопленных в ходе […] работы профессионалов настоящего и прошлого, а также более общие способности, такие как владение определенным языком и определенной […] риторикой, риторикой трибуна, необходимой в отношениях с непосвященными, или риторикой debatet, необходимой в отношениях с профессионалами»  [6, с. 188].

Кажется поначалу несколько анекдотичной попытка Бурдьё приравнивать научные школы к тайным обществам, однако в целом нельзя не признать правоту его рассуждений, когда, к примеру, он объясняет процесс вхождения в доксу: «Но это также и прежде всего своего рода инициация с ее испытаниями и обрядами посвящения, которые стремятся привить практическое владение логикой, имманентной […] полю, и внушить действительное подчинение ценностям, иерархиям и цензурам, свойственным данному полю, и специфической форме, в которую его давление и контроль облекаются […]. Это значит, что для того, чтобы полностью понять […] выступления, которые предлагаются на рынке в данный момент и совокупность которых определяет универсум того, что может мыслиться или выражаться […] в противоположность тому, что отбрасывается как немыслимое или невыразимое, следовало бы проанализировать весь процесс производства профессионалов […], начиная с маркировки, производимой в зависимости от зачастую имплицитного определения желательной компетентности, которая предназначает их для этих функций, а также общего и специального образования, которое готовит профессионалов к их исполнению, и кончая беспрерывным нормирующим воздействием» [6, с. 188-189].

В своих рассуждениях о позиции Бурдьё Гренфелл упоминает и такой важный термин, как инклюзия (Inclusion): «Инклюзия, то есть то, как правительственные стратегии определяют политику и практику, и то, как это пересекается с индивидуальными склонностями… В видении Бурдьё, инклюзия приобретает другое качество: воссоединение с вопросами социальной мобильности; вопросы социального характера (габитус); влияние местных сообществ; язык (лингвистический капитал) посвящённых и непосвящённых;  институциональные версии инклюзии и докса, присущая им; нераспознаваемые формы эксклюзии; интересы сторонников инклюзии; структурные отношения (поля) между государственными агентами инклюзии и диспозициями вовлечённых в ситуацию, основанными на габитусе; культурный капитал инклюзии; и результаты такой политики для «субъектов инклюзии» [21, c. 223]. Добавим к инициации и инклюзии такие важные параметры доксы, как научный ритуал, неписаные правила, негласные запреты, табу и эвфемизмы, принятые в конкретной научной школе (упоминание имён конкурентов, их работ, идей, терминов в устном и письменном научном дискурсе).

Заключение

Критическая направленность концепции П. Бурдьё приобретает и применительно к лингвистике ярко выраженный негативный налёт, оставляя достаточно гнетущее впечатление от той картины профессиональной жизни, которая разворачивается в итоге этого «пиршества когнитивного пессимизма». Ситуации, способные омрачить яркую профессиональную жизнь лингвиста, на самом деле реальны и способны окрасить его картину мира в «печальные серые цвета», однако им вполне успешно противостоят концептуальное богатство, оценочный релятивизм и принципиальная свобода научного полёта в современной науке о языке, во всяком случае, российской. Концепция Бурдьё включает в себя идеи о социокультурных факторах, влияющих на языковую практику и структуру общества. Его понятие «лингвистической моды» может подчеркивать, как социокультурные неравенства и структуры влияют на языковое поведение. Пугающие картины, которые рисует Бурдьё, – это прошлые и возможные миры, былые и мыслимые «жупелы» лингвистики, знание о которых не преумножает печаль, но оберегает от увлечения догмами, каким выгодным бы оно ни показалось. Ибо: «Человек ученый знает много, и многоопытный выскажет знание» [Сир.34:9].

Литература

1. Алпатов В.М. История одного мифа. Марр и марризм. – М.: Наука, 1991. – 240 с.
2. Базылев В.Н. Криптолингвистика. М.: Изд-во СГУ, – – 277 с
3. Белов С.А., Кропачев Н.М. Понятие государственного языка // Вестник Санкт-Петербургского университета. Язык и литература, 2020. – № 17(1). – С. 4-21.
4. Богатов М.А. Бытие произведения искусства: феноменологический анализ. Диссертация … доктора философских наук, 09.00.01, 2018. – 322 с.
5. Бурдьё П. Поле науки.  Перевод с французского: Е. Д. Вознесенская. Альманах Российско-Французского центра социологии и философии Института социологии Российской Академии наук. — СПб., 2002. // Элект­рон­ная публи­ка­ция: Центр гума­нитар­ных техно­логий. – 03.2007.
6. Бурдье П. Социология политики: Пер. с фр./сост., общ. ред. и предисл. Н.А. Шматко. – : Socio-Logos, 1993. – 336 с.
7. Девятко И.Ф. Философия языка и язык социальной науки // Журнал социологии и социальной антропологии, – Т. 7. – № 5. – С. 50-58.
8. Зализняк А.А.Из заметок о любительской лингвистике. 2-е изд., испр. и доп.  М.: Альпина нон-фикшн, 2023.  – 208 с.
9. Костева В.М. Лингвистика тоталитаризма в лингвофилософской парадигме ХХ века: диссертация … доктора филологических наук: 10.02.19. ФГБОУ ВО «Пермский государственный национальный исследовательский университет», 2019. – 398 с.
10. Лассан Э.Ф. Лингвистика как ангажированное знание // Будаев Э. В., Чудинов А. П. Современная политическая лингвистика. Екатеринбург, 2006. – С. 199-213.
11. Лонев А.Л. Компаративистский анализ теоретических положений П.Бурдье о социальной структуре. Диссертация… кандидата социологических, 22.00.01. Санкт-Петербург, 2006. – 210 с.
12. Масловская Е.В. Становление современных концепций западной социологии права: теоретико-методологические аспекты. Диссертация … доктора социологических наук, 22.00.01, М., 2009. – 290 с.
13. Михеева А.Р. Векторы современных трансформаций российской семьи: анализ в дискурсе структурно-генетической теории П. Бурдьё. Диссертация… доктора социологических наук, 22.00.0 Новосибирск, 2015. – 295 с.
14. Могилевич Б.Р. Полилингвизм как лингвистический капитал информационного общества // Вестник Московского университета. Серия 18. Социология и политология. – – № 26(1). – С. 188-208.
15. Мыскин С.В. К постановке проблемы «патологии языковой личности» / С. В. Мыскин // Организационная психолингвистика. – – №3(23). – С. 10-24. – EDN TZGUEG
16. Мыскин С.В., Тарасов Е.Ф. (ред.) Профессиональная картина мира. Методология. Варианты. Практика. Коллективная монография. – М., Издательство Института языкознания РАН, 2020. – 312 с.
17. Тихонова А.В. Трансформация культурного производства и новые культурные посредники в современном российском обществе: социологические теории и региональные практики. Диссертация … кандидата социологических наук, 22.00.04, Казань, 2007. – 201 с.
18. Ушкарёв А.А. Аудитория искусства: культурный феномен в социальных измерениях. Диссертация… доктора культурологии, 24.00.01, М., 2019. – 487 с.
19. Юдин Г.Б. Феноменологическая редукция в эпистемологии социальной науки. Диссертация…кандидата философских наук, 09.00.01, М., 2012. – 237 с.
20. Bourdieu P. Language and Symbolic Power. Edited and Introduced by John B. Thompson. Polity Press, 1991. – 291 p.
21. Grenfell M. Bourdieu, Language and Linguistics. Continuum International Publ., 2011. – 259 p.
22. Grenfell M. Bourdieu’s Metanoia: Seeing the Social World Anew. Routledge, 2022. – 240 p.
23. Grenfell M. Pierre Bourdieu: Education and Training. Bloomsbury Academic, 2007. – 286 p.
24. Hjelmslev L. Prolegomena to a Theory of Language. Madison, Milwaukee, London, The University of Wisconsin Press, 1969. – 144 p.
25. Knight Chr. The Unknown Chomsky: When the Pentagon Used Chomsky’s Linguistics for Weapons Research // Critique 48, Issue 4, 2020. – 661-676.
26. Koltun V., Hafner D. The h-index is no longer an effective correlate of scientific reputation // PLoS ONE 16(6): e0253397, June 2021. https://doi.org/10.1371/journal.pone.0253397
27. Seuren P.M. Saussure and Sechehaye: Myth and Genius. A Study in the History of Linguistics and the Foundations of Language. Brill, 2018. – 268 p.
    Simeoni D. The Pivotal Status of the Translator’s Habitus // Target10:1 (1998), – P. 1-39.

References

1. Alpatov V.M. Istorija odnogo mifa. Marr i marrizm. M.: Nauka, 1991. – 240 s.
2. Bazylev V.N. M.: Izd-vo SGU, 2010. – 277 s
3. Belov S.A., Kropachev N.M. Ponjatie gosudarstvennogo jazyka // Vestnik Sankt-Peterburgskogo universiteta. Jazyk i literatura, 2020. № 17(1). – 4-21.
4. Bogatov M.A. Bytie proizvedenija iskusstva: fenomenologicheskij analiz. Dissertacija … doktora filosofskih nauk, 09.00.01, 2018. – 322 s.
5. Burd’jo P. Pole nauki. – Perevod s francuzskogo: E. D. Voznesenskaja. Al’manah Rossijsko-Francuzskogo centra sociologii i filosofii Instituta sociologii Rossijskoj Akademii nauk. – , 2002. // Jelekt¬ron¬naja publi¬ka¬cija: Centr guma¬nitar¬nyh tehno-logij. – 28.03.2007.
6. Burd’e P. Sociologija politiki: Per. s φρ./Sost., obshh. red. i predisl. N.A.Shmatko. – : Socio-Logos, 1993. – 336 s.
7. Devjatko I.F. Filosofija jazyka i jazyk social’noj nauki // Zhurnal sociologii i social’noj antropologii, 2004. – 7. – № 5. – S. 50-58.
8. Zaliznjak A.A. Iz zametok o ljubitel’skoj lingvistike. 2-e izd., ispr. i dop. : Al’pina non-fikshn, – 2023.  – 208 s.
9. Kosteva V.M. Lingvistika totalitarizma v lingvofilosofskoj paradigme HH veka: dissertacija … doktora filologicheskih nauk: 10.02.19. FGBOU VO «Permskij gosudarstvennyj nacional’nyj issledovatel’skij universitet», 2019. – 398 s.
10. Lassan Je. F. Lingvistika kak angazhirovannoe znanie // Budaev Je. V., Chudinov A. P. Sovremennaja politicheskaja lingvistika. Ekaterinburg, 2006. – 199-213.
11. Lonev A.L. Komparativistskij analiz teoreticheskih polozhenij P. Burd’e o social’noj strukture. Dissertacija… kandidata sociologicheskih, 22.00.01. Sankt-Peterburg, 2006. – 210 s.
12. Maslovskaja E.V. Stanovlenie sovremennyh koncepcij zapadnoj sociologii prava: teoretiko-metodologicheskie aspekty. Dissertacija … doktora sociologicheskih nauk, 22.00.01, M., 2009. – 290 s.
13. Miheeva A.R. Vektory sovremennyh transformacij rossijskoj sem’i: analiz v diskurse strukturno-geneticheskoj teorii P. Burd’jo. Dissertacija… doktora sociologicheskih nauk, 22.00.03. Novosibirsk, 2015. – 295 s.
14. Mogilevich B.R. Polilingvizm kak lingvisticheskij kapital informacionnogo obshhestva // Vestnik Moskovskogo universiteta. Serija 18. Sociologija i politologija. – – № 26(1). – S. 188-208.
15. Myskin S.V. K postanovke problemy «patologii jazykovoj lichnosti» / S. V. Myskin // Organizacionnaja psiholingvistika. – 2023. – №3(23). – S. 10-24. – EDN TZGUEG
16. Myskin S.V., Tarasov E.F. (red.) Professional’naja kartina mira. Metodologija. Varianty. Praktika. Kollektivnaja monografija. , Izdatel’stvo  Instituta jazykoznanija RAN, 2020. – 312 s.
17. Tihonova A.V. Transformacija kul’turnogo proizvodstva i novye kul’turnye posredniki v sovremennom rossijskom obshhestve: sociologicheskie teorii i regional’nye praktiki. Dissertacija … kandidata sociologicheskih nauk, 22.00.04, Kazan’, 2007. – 201 s.
18. Ushkarjov A.A. Auditorija iskusstva: kul’turnyj fenomen v social’nyh izmerenijah. Dissertacija… doktora kul’turologii, 24.00.01, M., 2019. – 487 s.
19. Judin G.B. Fenomenologicheskaja redukcija v jepistemologii social’noj nauki. Dissertacija…kandidata filosofskih nauk, 00.01, M., 2012. – 237 s.
20. Bourdieu P. Language and Symbolic Power. Edited and Introduced by John B. Thompson. Polity Press, 1991. – 291 p.
21. Grenfell M. Bourdieu, Language and Linguistics. Continuum International Publ., 2011. – 259 p.
22. Grenfell M. Bourdieu’s Metanoia: Seeing the Social World Anew. Routledge, 2022. – 240 p.
23. Grenfell M. Pierre Bourdieu: Education and Training. Bloomsbury Academic, 2007. – 286 p.
24. Hjelmslev L. Prolegomena to a Theory of Language. Madison, Milwaukee, London, The University of Wisconsin Press, 1969. – 144 p.
25. Knight Chr. The Unknown Chomsky: When the Pentagon Used Chomsky’s Linguistics for Weapons Research // Critique 48, Issue 4, 2020. – 661-676.
26. Koltun V.; Hafner D. The h-index is no longer an effective correlate of scientific reputation // PLoS ONE 16(6): e0253397, June 2021. https://doi.org/10.1371/journal.pone.0253397
27. Seuren P. A.M. Saussure and Sechehaye: Myth and Genius. A Study in the History of Linguistics and the Foundations of Language. Brill, 2018. 268 p. Simeoni D. The Pivotal Status of the Translator’s Habitus // Target  10:1 (1998), Pp. 1–39

[1] Правда, в Германии научные школы не были даже тогда репрессивными структурами, не допускавшими отклонений от догмы, что доказывает история эволюции И. Шмидта от верного последователя Шлейхера до создателя «волновой теории», которую он, впрочем, обнародовал через четыре года после кончины своего учителя.

[2] https://www.merriam-webster.com/dictionary/dogma